Убежище 3/9 - Страница 27

Каждый день он попеременно надевал одну из трех своих одинаковых белых рубашек. Различались эти рубашки только надписями, вышитыми на спине неумелым крупным крестиком: «Россия для русских», «Спаси и сохрани» и «С пидарами не пью».

В «кабинете» дяди Леши все стены были увешаны иконами с ликами святых, большими календарями с видами среднерусской возвышенности, а также портретами русских царей в золоченых рамах. Вдоль стен тянулись стройные ряды пустых бутылок.

По вечерам дядя Леша крутил диск мертвого телефона, из которого торчал черный обстриженный локон никуда не ведущего шнура, – и доверительно что-то бубнил в ватную тишину растрескавшейся красной трубки. О чем-то просил, докладывал, отчитывался, договаривался…

По воскресеньям дядя Леша часто совершал паломничества в звенигородский Саввино-Сторожевский монастырь. После чего там же, в Звенигороде, заходил в свой любимый кабак «У Патрикеевны», садился на свое любимое место – у кадки с пальмой, – за стол, накрытый бордовой бархатной скатертью, и заказывал сначала картошку с грибами и апельсиновый сок, а потом графин водки – и нажирался до потери памяти. Домой дядя Леша обычно возвращался на рассвете следующего дня. И если его спрашивали, где он шлялся всю ночь, он заплетающимся языком отвечал, что гулял в лесу и видел там чудеса. Реже признавался, что пугал прохожих. Несколько раз местные заядлые грибники, выходившие на охоту с утра пораньше, действительно заставали его за этим странным занятием. Дядя Леша стоял, притаившись за деревом, и странно подхихикивал. А когда кто-нибудь проходил мимо, он выскакивал из своего укрытия, размахивая руками и дико крича «у-у-у!».

Но вообще-то в поселке дядю Лешу жалели и уважали – особенно сильно уважали с тех пор, как в один из воскресных вечеров ему явилась дева Мария. Об этом инциденте дядя Леша рассказывал часто и с удовольствием.

Он как раз недавно вышел из «Патрикеевны» и, пошатываясь, углублялся в лес, когда вдруг заметил ее. Дева Мария сидела на березе – на самом верху – и улыбалась дяде Леше мудрой улыбкой. Он попытался затеять с ней разговор, но она упорно молчала и только все улыбалась, улыбалась загадочно, как Чеширский кот. А потом она поманила его пальцем – и дядя Леша послушно полез на березу. Уж очень ему хотелось получше ее разглядеть, а может быть, даже потрогать, если она вдруг позволит. Однако когда до девы оставалось карабкаться всего ничего, она медленно растворилась в воздухе – и дядя Леша от неожиданности упал.

Он сломал себе ногу, вывихнул руку и проколол веткой глаз.

Ко мне у дяди Леши отношение было сложное. С одной стороны, что-то во мне его явно настораживало. Что именно, он и сам до конца не понимал. То ли форма носа. То ли политические убеждения. То ли религиозные убеждения – их отсутствие…

– Ты почему крест не носишь? – спрашивал иногда дядя Леша и тут же вяло махал рукой:

мол, можешь не отвечать, мне-то что, плевать я хотел…

С другой стороны – я почти всегда давала ему денег «на опохмелиться». Кроме того, я «читала книжки» и, значит, «была умная» – это, как ни странно, тоже шло в плюс. Когда дядя Леша был в хорошем расположении духа и относительно трезв, он не прочь был побеседовать о литературе.

– Ты Пушкина любишь?

– Угу.

– Пушкин – это наше все…

Киваю.

– Он, между прочим, и про нас написал.

– Про кого – про вас?

– «Кругом простерлись по холмам вовек не рубленные рощи, издавна почивают там угодника святые мощи…» Это про наш монастырь, ясно? В Звенигороде который. «Угодник» – это святой Савва.

– Да? Интересно.

Когда-то давным-давно дядя Леша тоже, видимо, «читал книжки» и «был умный»…

– А ты Булгакова-то читала?

– Читала.

– Он, между прочим, правильные вещи писал, Булгаков.

– Ну да.

– Я вот, например, кое-чего раньше вообще не понимал. До того, как встретился с…

– Я поняла, поняла, – слушать еще раз историю про знаменательное падение с березы совершенно не хотелось.

– Так вот, я раньше неправильно понимал эпиграф к «Мастеру и Маргарите». Ты хоть помнишь, какой там эпиграф, а, образованная?

– Ну, помню.

– Я, это, тот… кто вечно хочет… ну, как там?

– Зла.

– Во-во, зла… И вечно совершает благо… Раньше я не понимал, почему.

– Почему он выбрал такой эпиграф?

– Да нет! Почему хочет зла, а совершает благо.

– И почему же?

– А потому что – Россия.

– Что – «Россия»?

– Потому что земля русская. Здесь зла нету. Нечистая сила есть, а зла – ни-ни.

Молчу.

– Я знаю, что говорю – уж ты поверь мне. Иногда мы вылезаем сюда.

– Кто – «мы»?

Лицо дяди Леши приобретает вдруг удивительно вменяемое выражение.

– Мы. Нечистые. Иногда мы просто хотим поесть. Или, например, поиграть. Но разве ж это зло? Какое же это зло? Это не зло. Я прав?

– Ну… наверное, правы.

Шизофреническая дяди Лешина логика была мне абсолютно недоступна. Возможно, он действительно был прав.

Закончилось наше с дядей Лешей общение довольно неприятно. Это было в последний день моей дачной жизни – вечером того же дня у меня начались схватки и меня отвезли в больницу.

Было жарко. Ужасно жарко. Я шла прогуляться по лесу, когда в калитку нетвердыми шагами зашел дядя Леша.

От него несло потом и водочным перегаром. Грязная, местами разорванная рубаха была надета швами наружу. Маленький золотой крестик висел криво, запутавшись в седых лохмах у него на груди. Один его глаз – тот, что был зрячим – заплыл, превратившись в маленькую злобную щелочку в центре гигантского фиолетового синяка. Покачиваясь из стороны в сторону, он подошел ко мне и сказал: